1. Релятивистские и структуралистские идеи нашли поддержку у ряда крупных лингвистов из числа представителей школы Боаса (Д. Ли, М. Матхиот, Г. Хойер) и европейских структуралистов (Э. Бенвенист), хотя попытки развить их нельзя назвать слишком успешными, ввиду спекулятивности и недостаточной детальности исследований.
2. Произошла операционализация «гипотезы Сепира – Уорфа», интеграция ее в новый психолингвистической контекст, также появились экспериментальные исследования, направленные на ее верификацию, — все это было связано в ранний период с именем Э. Леннеберга и его ближайших коллег. По сути, они заложили экспериментальную парадигму, которая существенно отличалась от исконных идей Сепира и Уорфа [Lucy 1992: 127–187]. Проведенные в 1950–1980-е гг. с использованием этой методологии эксперименты (Э. Леннеберг, Р. Браун, Э. Рош, П. Кей, В. Кемптон, Дж. Люси и др.) дали противоречивые результаты, однако их основная часть подтвердила наличие корреляции между кодированием цвета в языке и когнитивными способностями носителей языка. Кажущаяся тривиальность результатов (не только в области цветообозначений, но и в других доменах) вкупе с развитием ориентированной на универсализм грамматической и семантической типологии способствовали потере интереса к релятивистским идеям среди психолингвистов.
3. В указанный период также было положено начало дискредитации «гипотезы Сепира – Уорфа» исходя из идеологических соображений и теоретических предубеждений. Основное внимание было сосредоточено на Уорфе. Главная стратегия критиков его наследия состояла, с одной стороны, в приписывании Уорфу «сильной версии» гипотезы лингвистической относительности, согласно которой язык полностью детерминирует мышление и поведение, а с другой стороны, в объявлении «слабой версии» гипотезы, согласно которой язык частично влияет на познавательные способности, чем-то тривиальным и неинтересным в научном плане (стоит отметить, что у Уорфа не было понятия ни о «версиях» гипотезы, ни даже о самой «гипотезе»). Эта стратегия реализована в философских статьях М. Блэка (они оказали основное влияние на то, как впоследствии теория Уорфа осмыслялась профессиональными философами) и в психолингвистических работах Дж. Кэрролла и С. Пинкера [Блэк 1960; Carroll 1963; Пинкер 2004: 47–55]. Занижение научной значимости «слабой версии» гипотезы в 1960–1980-е гг. также в немалой степени было связано с распространением нативистских и универсалистских идей, которые лежали в основе генеративной лингвистики и классического когнитивизма. Как следствие, наиболее интересная и плодотворная критика уорфианства была развита не в США, а в Германии — у неогумбольдтианцев Х. Гиппера и Э. Малотки. Тем не менее и эта критика, имеющая под собой солидный эмпирический фундамент, в значительной степени базируется на неверном истолковании воззрений Уорфа [Lee 1996: 136–142].
4. Наследие Сепира и Уорфа получило новую творческую интерпретацию в рамках лингвистической антропологии. Главную роль здесь сыграл Д. Хаймс, который углубил идеи Уорфа и приспособил их к контексту этнографических исследований; к классической «структурной» относительности он добавил второй тип релятивизма — относительность употребления языка (это также можно назвать «дискурсивной относительностью»). Он показал, что в разных обществах мы имеем дело не просто с различными языковыми структурами, но с различными реализациями языковых функций и до некоторой степени с различными коммуникативными системами [Хаймс 1975]. Этот тезис получил своеобразное развитие в теории М. Сильверстейна, которая касается метапрагматики, т. е. понимания говорящими природы и категорий их языка [Silverstein 1979]. На обширном эмпирическом материале идеи, относящиеся к области прагматики и касающиеся лингвистической относительности, были также развиты У. Хэнксом [Hanks 1990] и П. Фридрихом [Friedrich 1986]. Несмотря на то что лингвисты-антропологи часто критиковали уорфианский проект за то, что он ограничен уровнем языковой структуры и не касается особенностей использования языка, все же эта критика не совсем справедлива. Подход Хаймса и его последователей нужно рассматривать не как преодоление уорфианского проекта, а как его переосмысление, предполагающее акцент на тех темах, которые содержались в нем, но либо находились на периферии, либо были плохо на тот момент изучены.
5. Под влиянием идей Сепира и Уорфа происходило становление когнитивной лингвистики (Ч. Филлмор, Р. Лангакер, Дж. Лакофф, Л. Талми и др.), хотя это влияние не следует считать единственным фактором. В самом общем плане рождение когнитивной лингвистики в 1970-е гг. можно объяснить неудовлетворенностью формализмом и синтактикоцентризмом генеративной лингвистики Н. Хомского и поиском адекватной семантической теории; сначала этот поиск осуществлялся в рамках генеративной семантики, а затем — под влиянием работ классиков американского структурализма — произошло формирование самостоятельного направления (в данном плане особенно показательна статья [Langacker 1976]). Базовые положения когнитивной лингвистики таковы: 1) критическое отношение к синтактикоцентризму, стремление построить теорию с опорой на семантику; 2) неприятие денотационной трактовки природы значения; 3) рассмотрение языка в тесной связи с другими когнитивными системами, неприятие идеи об автономности языка; 4) понимание лексического и грамматического значения как концептуализации, т. е. убежденность в том, что значение имеет понятийную (в широком смысле) природу. Эти идеи представляют собой прямую антитезу положениям генеративизма [Geeraerts, Cuyckens 2007]. По сути, когнитивная лингвистика является попыткой ресемантизации и ре-контекстуализации языка, что сближает ее с изначальным проектом Уорфа, который был ориентирован на то, чтобы «вернуть значение и мышление в лингвистику или увидеть их в качестве проблем лингвистики», цит. по [Lee 1996: 128].
6. В сер. 1980-х гг. зарождается новое направление исследований, известное как неорелятивизм, или неоуорфианство. Это связано со следующими факторами: парадигматический сдвиг в лингвистике, рост популярности функционалистских направлений (в том числе когнитивной лингвистики), развитие лингвистической антропологии и когнитивной антропологии, кризис классического когнитивизма и становление посткогнитивизма, накопление эмпирического материала в психолингвистике, переосмысление наследия Уорфа и реконструкция его теоретической системы. Двумя ведущими представителями неорелятивизма раннего периода являются Дж. Люси и С. Левинсон. Они предложили исследовательские проекты, которые сочетают в себе достижения предшествующих работ и в целом базируются на идее операционализации «гипотезы лингвистической относительности» [Lucy 1992: 263–276; Levinson 2003: 291–325]. Этим объясняются как преимущества, так и недостатки неорелятивизма, притом последние наиболее отчетливо проявились лишь в 2010-е гг. (см. ниже).

• Язык является организацией значимых элементов. Существует множество подходов к определению языка. Возможен социологический, биологический, философский подход к лингвистической системе, да и многие другие. Каждый из них имеет право на жизнь. Однако главное место должно отводиться когнитивному подходу, т. е. такому подходу, который объясняет психическую реальность языка. Поскольку язык не является автономной, «модулярной» способностью (в смысле [Fodor 1983]), то его следует рассматривать в связи с другими когнитивными системами. В самом общем плане язык может быть понят как организация, или категоризация, значимых элементов. Поскольку эти элементы являются значимыми, то язык должен определяться как структура, обеспечивающая категоризацию концептуальных репрезентаций, отражающих внешний опыт. Природа языка не объяснима чисто формальными характеристиками. То, что принято называть формальной системой, или внутренней формой, находится в зависимости от содержания. Не существует формальных признаков, которые можно было бы представить и осмыслить без обращения на каком-то уровне к содержательному или семантическому компоненту. Добавим также, что язык активно вовлечен в процесс отражения внешнего опыта, он не только работает с готовыми репрезентациями, но и способствует формированию оригинальных смысловых пространств.
• Структура каждого языка уникальна. Любой естественный язык характеризуется уникальной дистрибуцией значимых элементов. Полноценное определение какой- либо категории языка предполагает обращение к другим категориям, а те, в свою очередь, требуют обращения к прочим категориям и т. д. Отсюда следует, что язык в когнитивном плане может быть приблизительно представлен как система взаимных отсылок и перманентных различений (вспомним соссюровское «в языке нет ничего, кроме различий»). Границы внутри такой системы всегда лингвоспецифичны. С одной стороны, лингвоспецифичность затрагивает то, как язык взаимодействует с информацией из внешнего опыта, как он оформляет и конструирует смысловую сферу, а с другой стороны, она касается формальных характеристик. К последним относится, например, понятие «слова» и само разделение на морфологию и синтаксис. Лингвоспецифичностью обладает также базовая классификация по частям речи: и границы категорий, и морфосинтаксические признаки, и критерии для выделения — все это зависит от строя конкретного языка. Лингвоспецифичность проявляется и в области формальной грамматичности, лексических систем, дискурса и референции. Суммируя имеющиеся на данный момент материалы, можно сказать, что каждый естественный язык уникален практически во всем. Отметим, что это утверждение становится результатом доведения до логического конца структуралистского принципа. Подобный подход развивался в школе американского структурализма, однако не всегда последовательно. На данный момент единственной подробной теорией, учитывающей широту типологических вариаций и обосновывающей уникальность структуры каждого языка, является «радикальная грамматика конструкций» У. Крофта [Croft 2001].
• Концептуальная система является набором перцептивных символов. В классическом когнитивизме знание, составляющее основной фонд долговременной памяти и выступающее рабочим материалом для высших когнитивных операций, представлялось амодальным, т. е. независимым от сенсомоторных систем. В складывающейся посткогнитивистской парадигме знание, или набор концептуальных репрезентаций, мыслится в тесной связи с сенсомоторной информацией. В наиболее полной современной теории — теории «перцептивных символьных систем» Л. Барсалу [Barsa- lou 1999; 2008] — репрезентация определяется как зафиксированное сенсомоторное состояние, или перцептивный символ. Такой символ имеет общий нейронный субстрат с реальным восприятием и воображением, однако паттерны активации у них нетождественны. Перцептивный символ обладает чертами схематичности и символичности: он отражает лишь каркас ситуации и способен порождать бесконечное число конкретных репрезентаций определенного типа. Организация нескольких символов, или симулятор, имеет те же свойства, что и классическая пропозиция: предикатно-аргументную структуру, ограничения на значения аргументов и рекурсивность. Обладая этими свойствами, система способна репрезентировать виды и конкретные экземпляры, осуществлять категориальный вывод, формулировать абстрактные концепты и пр. На нейронном уровне активация симулятора, или симуляция, выглядит как возбуждение сенсомоторных регионов через посредство прилегающих к ним конвергентных зон. Модальный характер активации получил многочисленные подтверждения в экспериментальных работах по симуляционной семантике [Meteyard et al. 2012]. Притом, как удалось показать, модальностью обладают не только конкретные значения, но и абстрактные — в том числе грамматические и метафорические — концепты.
• В субъективном плане симулятор представлен как ментальная модель. На субъективном уровне набор перцептивных символов имеет вид ментальной модели. В процессе формирования ментальной модели задействуются те же механизмы, что и во время воображения, однако нужно учитывать, что воображение является сознательным и детализированным, в то время как ментальная модель нерефлексивна и схематична. Субъективный аспект симуляции занимает центральное место в спекулятивных и интроспективных исследованиях когнитивных лингвистов [Рахилина 1998; Скребцова 2011]. Он также анализируется в симуляционной семантике. Экспериментальный материал, собранный специалистами по симуляционной семантике, резюмирован в двух теориях: перцептивную сторону процесса отразил Р. Цваан в своей теории «погруженного воспринимающего субъекта» [Zwaan 2004], а моторный аспект представлен в модели «основанного на моторике языка» А. Гленберга и В. Галлесе [Glenberg, Gallese 2012]. Авторы согласны в том, что активация сенсомоторных систем, выраженная в ментальной модели, не является чем-то эпифеноменальным; напротив, она релевантна для содержания концепта. Таким образом, в посткогнитивистской перспективе концепт мыслится как сложный феномен, включающий имагинативную, нейронную, моторную, перцептивную и аффективную составляющую.
• Усвоение языка приводит к трансформации когнитивности. Язык не является просто факультативным дополнением к уже готовой когнитивной архитектуре. Современные данные позволяют говорить о преодолении коммуникативистского взгляда на языковую систему, который был распространен в классическом когнитивизме. В противоположность коммуникативизму, современная версия конститутивизма утверждает, что усвоение языка существенным образом преобразовывает работу когниции [Gomila 2012]. Исследования хоумсайнеров⁸, младенцев и человекообразных обезьян показывают, что человек имеет врожденный набор базового знания, который связан с низшим уровнем когнитивности. Низшие системы дают ограниченные способности к категоризации, абстрактному мышлению, счету, кондициональному мышлению, пространственной ориентации и др. В процессе усвоения языка формируется дополнительный уровень интеграции информации и контроля, который позволяет преодолеть ограниченность низших систем. В результате человек приобретает способности к точному счету больше трех, пространственной ориентации на основе гетерогенных признаков, метарепрезентации, пониманию чужого сознания, аналогическому мышлению и др.; это дополняется важной процессуальной инновацией — повышением контроля и волевой активности с помощью интериоризированной речи. Стоит отметить, что репрезентативные преимущества сходят на нет или минимизируются в экспериментах с вербальной интерференцией, и это свидетельствует о том, что трансформация заключается не в реструктурировании низших систем, а скорее в надстройке дополнительного и перманентно активного когнитивного уровня.
• Язык вовлечен в невербальную когнитивность. То, что языковая система участвует в порождении и восприятии речи, т. е. в эксплицитной вербальной когнитивности, не вызывает ни у кого сомнений. Теоретики неорелятивизма полагали, что при оценке влияния языка внимание исследователей должно быть сосредоточено на невербальной когнитивности [Lucy 1992: 264]. Однако, как показано в многочисленных экспериментальных работах, «невербальная» когнитивность содержит вербальный компонент, но в неявной форме. Об этом говорят следующие факты: во-первых, результаты невербальных заданий существенно меняются в условиях вербальной интерференции; во-вторых, восприятие объектов или ситуаций может предполагать как бы внутреннее «проговаривание» соответствующих сигнификатов; в-третьих, неявная активация сигнификатов отражается на нейронном уровне в виде возбуждения зон, связанных с языком [Lupyan 2012a]. В свете этих свидетельств в большинстве случаев корректно было бы говорить не о «вербальном» и «невербальном», а об «эксплицитно вербальном» и «имплицитно вербальном». Имплицитные вербализации известны в моделях кратковременной памяти как «фонологическая петля» [Baddeley 2012], а в советской традиции — под именем «внутренней речи» [Верани 2010]. Внутренняя речь — это синкретичное обозначение, объединяющее целую группу разноплановых феноменов. Как показано в советской психолингвистической школе, имплицитная вербальность формируется посредством интериоризации эксплицитной вербальности. Внутренняя речь имеет полную и редуцированную форму. Ее основная глобальная функция заключается в реализации волевого контроля. На базе локальных функций внутренняя речь интегрирована в когнитивные операции: она участвует в анализе, синтезе, категоризации, рассуждении, запоминании, извлечении информации, порождении высказывания и др. Скрытая артикуляция часто сопровождается речедвигательной импульсацией, т. е. сенсомоторной активацией. В формальном плане внутренняя речь представляет собой имагинативную симуляцию внешней речи и других знаковых систем. Она, таким образом, наследует особенности родного языка, в том числе его уникальную структуру. Проникая в когнитивность, речь специализирует ее работу, о чем свидетельствуют многочисленные материалы [Соколов 2007].
• Язык специфицирует работу когнитивных систем. Язык выступает носителем неповторимой организации значений. В формальном плане его можно представить как внутреннюю категоризацию значимых элементов, в семантическом плане — как внешнюю категоризацию опыта и частичное конструирование смысловой области. Поскольку на уровне имплицитной вербальности язык всегда вовлечен в когнитивность, то его категориальная система оставляет свой след в общем процессе категоризации («когниция — это категоризация»). Главная особенность внутриязыковой категоризации заключается в том, что язык дает концепту лексический или грамматический статус. Лексический статус подразумевает выделение для концепта лишь одного сегмента в рабочей памяти, более прототипическую активацию и ряд категориальных эффектов [Lupyan 2012b]. Грамматический статус предполагает обязательность, схематичность, бессознательность, автоматическое внедрение в ментальные операции и др. [Якобсон 1985: 231–238; Лакофф 2004: 416–417]⁹. Язык перманентно вовлечен в когнитивность в форме внутренней речи, а значит — его уникальная категориальная система оказывает влияние на отдельные процессы. Участие языка в конструировании ментальной модели ведет к лингвоспецифичности симуляции. На европейском материале эта проблема подробно рассмотрена когнитивными лингвистами, которым удалось выявить руководящую роль языка в выполнении герменевтических операций. Многочисленные эмпирические факты свидетельствуют о том, что язык специфицирует память, зрительное восприятие, слуховую модальность, моторную систему, жестикуляцию, воображение, пространственные репрезентации и эмоциональную сферу. Таким образом, содержащаяся в языке имплицитная категоризация затрагивает многие познавательные процессы.

1. Доконцептуальный опыт

• Структура числовых репрезентаций возникает у детей с опорой на две врожденные системы для представления количества: первая система отвечает за точное представление малых чисел, в частности за точный счет от одного до трех; вторая система служит для репрезентации больших множеств и сравнительной оценки. Эти механизмы являются автономными, и их работа не зависит от варьирования признаков исчисляемых объектов (форма, цвет, положение и пр.). Согласно современным взглядам, усвоение естественного языка, содержащего систему числительных, открывает возможность для осуществления операций с точными числовыми значениями больше трех. Язык выступает посредником в объединении двух систем, в результате чего формируется третья система, опирающаяся на вербальный подсчет. Эта система преодолевает ограничения двух предыдущих структур, синтезируя принципы точности, абстрактности и инфинитезимальности. Носители языков без числительных (или с дефектной системой числительных) оказываются не в состоянии самостоятельно сформировать указанную систему [Everett 2012].
• Пространственная ориентация осуществляется у детей на основе геометрических характеристик; компаративные эксперименты с крысами и другими млекопитающими свидетельствуют о том, что этот тип ориентирования производится врожденной универсальной системой, которая извлекает из поступающей информации геометрические характеристики окружающей среды, сохраняет их и исчисляет расстояния, углы и отношения между объектами. Несмотря на свою эффективность, врожденная система навигационного счисления обладает одним существенным недостатком — она оперирует абстрактными отношениями между объектами, не учитывая другие характеристики объектов, которые также могут быть полезны при ориентации. Усвоение языка обеспечивает развитие более гибкого способа пространственной ориентации [Spelke 2003]. Язык позволяет сначала интегрировать информацию из разных систем, а затем использовать эту информацию для навигационного счисления. Благодаря языку, возможна ориентация не только по геометрическим характеристикам, но и по другим признакам.
• Рассуждение с помощью аналогий (или аналогическое мышление) предполагает определение подобия между объектами или ситуациями на основе внутренней системы отношений. Известно, что все млекопитающие могут выполнять задания, касающиеся соотнесения объектов на базе перцептивных признаков, однако аналогическое мышление, по-видимому, демонстрируют только люди и специально обученные обезьяны. Согласно гипотезе, разработанной Д. Джентнер и ее коллегами [Gentner 2003], развитие аналогического мышления в период от двух до пяти лет стимулируется усвоением реляционных обозначений, т. е. слов, кодирующих отношения между объектами, участниками или ситуациями.
• Мышление о мышлении (или метарепрезентация) и понимание чужого сознания также развиваются в процессе усвоения языка и под его непосредственным влиянием [Clark 2008: 58–59; de Villiers J., de Villiers P. 2009].

1. изучение зависимости формирования образных схем от структуры конкретного языка;
2. переформулирование концепции образных схем в свете типологии языков;
3. изучение характера образных схем у носителей неевропейских языков и культур;
4. поиск альтернативной теории доконцептуального опыта, которая бы объединяла в себе универсальное и относительное;
5. детальное и разностороннее изучение того, как лексические, морфосинтаксические и дискурсивные особенности конкретных языков связаны с трансформацией когнитивности в процессе онтогенеза (т. е. при переходе от врожденного багажа к воплощенной в конкретной культуре когниции).

2. Перцептивные и когнитивные системы

3. Мышление

1. всестороннее полевое изучение механизма конструирования ментальной модели в сознании носителя экзотического языка, т. е. вопроса о том, как конкретный язык руководит герменевтическими операциями и как это отражается на ментальной модели; данный тип исследования потребует пересмотра и расширения инструментария когнитивной лингвистики и симуляционной семантики;
2. изучение воздействия языковых метафор на мыслительный процесс в свете типологии языков;
3. анализ советских теорий внутренней речи и интеграция полученных в советское время результатов в более широкий философский и когнитологический контекст;
4. развитие идеи лингвоспецифичности внутренней речи и ее функций на конкретных материалах;
5. поиск механизмов мышления как такового на основе анализа языковых универсалий, тенденций в организации морфосинтаксиса и семантики, путей грамматикализации и лексикализации, направленности семантических переходов и др.;
6. изучение зависимости базовых механизмов мышления от структуры конкретного языка;
7. разработка интегральной теории мышления в свете полученных данных;
8. пересмотр теоретических допущений когнитивизма и посткогнитивизма (или их более глубокое продумывание) в свете философских течений, подчеркивающих телесность и ситуативность познания, в частности феноменологического направления (Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, М. Мерло-Понти и др.).

4. Философия

4.7. Таким образом, в рамках рассматриваемой программы проблема «язык и философствование» включает в себя несколько исследовательских направлений, из которых приоритетом обладают следующие:

1. анализ укорененности философской лексики в естественном языке и этапов ее специализации, притом с акцентом на «пограничных» случаях, когда слово еще не превратилось в чисто технический термин;
2. реконструкция имплицитной метафизики языка и рассмотрение философского творчества через ее призму;
3. подробный анализ грамматического языкового фундамента, на котором базируются масштабные метафизические и онтологические системы, выявление факторов, от которых в каждом конкретном случае зависит философствование;
4. изучение связи структуры языка и философствования в контексте незападных традиций мысли;
5. критический анализ истории западной логики через призму лингвистической типологии и незападных моделей мышления.

Заключение